Нелли Шульман - Вельяминовы – Время Бури. Книга первая

– Ничего я творить не собиралась. Я просто сказала, что мне стыдно с ним встречаться, даже по-родственному…, – Лаура не знала, рассказывал полковник Густи о той ночи, или нет. Спрашивать о подобном было, конечно, невозможно:

– Наверное, нет…, – она вспоминала ясные, голубые глаза девушки, – и вообще, Густи, не виновата. Она со Стивеном любят друг друга…, – Лаура могла бы поменять священника, ходить на исповедь в Бромптонскую ораторию, в Лондоне. Святой отец в Оксфорде, был строгим. Он считал, что незамужняя женщина должна стыдиться, как он выражался, похотливых действий:

– Подобные практики толкают вас в пучину разврата, – доносилось до Лауры из-за бархатной занавески, – вы должны их избегать…, – Лаура думала, что Густи тоже ходит сюда к исповеди:

– Ей в чем признаваться? – усмехалась женщина, выходя из церкви, закуривая сигарету:

– Она в счастливом браке, ждет ребенка…, – Лаура, все равно, продолжала ездить в Оксфорд. Где-то в глубине души, женщина надеялась, что студенты обратят на нее внимание. После исповеди она, обычно, пила кофе, в одной из многочисленных забегаловок, закинув ногу на ногу, скучающе посматривая вокруг. Молодые люди сидели с девушками, младше Лауры на десять лет. Никто не замечал одинокую женщину, в простом костюме, с прядью седины на виске:

– Густи моя ровесница…, – горько думала Лаура, – почему он выбрал ее, а не меня…, – до них дошли вести о свадьбе Наримуне. Лаура, несколько раз, порывалась написать письмо, Регине. Она понимала, что Наримуне тоже ничего не сказал жене:

– Мальчик думает, что я умерла…, – Лаура, ночью, всхлипывала, уткнувшись в подушку, – его вырастит она…, Регина. Она тоже уверена, что меня больше нет…, – Лаура не могла заставить себя сесть за письмо:

– Это бесчестно. Я обещала Наримуне, что никогда не стану искать встречи с маленьким…, – Йошикуни снился ей, в белой, вязаной шапочке, в пеленках. Сын прижимался к ее груди, темные реснички дрожали. Лаура, каждый год, в день его рождения, заказывала мессу, за здоровье мальчика.

Парадное фото, пришло в Лондон, из Сендая, две недели назад. Лаура заставила себя не вздрагивать, глядя на лицо сына:

– Он вытянулся. Мальчик мой, мой хороший…, – женщина, ставшая ему матерью, носила элегантное, светлое кимоно. Темные, уложенные в высокую прическу волосы, украшали цветы. Она держала кружевной, пышный сверток, Наримуне, в официальном кимоно, с гербами рода Дате, стоял, положив руку на плечо жены:

– Он не улыбается…, – Лаура смотрела на бесстрастное, красивое лицо, – это не положено, по этикету…, – она видела теплые искорки в глазах графа, видела ласковую улыбку Регины. Шире всех улыбался мальчик, прижавшись к боку женщины. Йошикуни носил детское кимоно, расшитое журавлями. Лаура не могла попросить у тети Юджинии снимок, однако она и сейчас, закрыв глаза, видела лицо сына.

– Пусть будет счастлив…, – Лаура допила кофе и вытерла лицо, – Регина хорошая женщина, добрая. Она его вырастит, у него сестричка появилась. Господи…, – Лаура заставила себя не плакать, – позаботься о мальчике, пожалуйста…, – в церкви она вставала на колени перед Мадонной:

– Дай мне увидеть моего ребенка. Хотя бы издалека, ненадолго. Война закончится, Наримуне привезет семью в Европу. Может быть, мы встретимся. Они будут гостить, на Ганновер-сквер. Мне нельзя умирать. Я должна выжить, чтобы посмотреть на мальчика. И больше ничего мне не надо.

Свернув карту, Лаура кинула ее на скамью, устроив сверху пустую флягу. В фюзеляже не было иллюминаторов. Она сверилась с часами. Самолет выходил в расчетную точку.

Приподнявшись, она посмотрела на огни приборов, в кокпите, на широкую спину полковника Кроу:

– Сороковой прыжок у меня, – поняла Лаура, – вряд ли кто-то из женщин прыгал больше. Если только летчицы, в СССР…, – она велела себе думать о деле. После приземления, Лауре надо было избавиться от парашюта и комбинезона, переодеться и отправиться в Фужер. Прыгала она в совсем глухом месте. Ей предстояло миновать тридцать миль, меняя деревенские автобусы. Джон предупредил ее, что в этом районе нет немецких гарнизонов:

– Они только в Ренне стоят…, – заметил кузен, – по окрестностям, правда, шныряют полицейские Виши. Но у тебя отменные документы, затруднений не возникнет…, – кроме отменных документов, у Лауры был передатчик и браунинг, в сумочке. И то, и другое, в случае обнаружения, означало немедленный арест, и передачу в гестапо.

– Закусочная тетушки Сюзетты, второй стол справа от входа. Вы не оставите мне последний танец?– поднявшись, Лаура сбросила плед:

– Мне надо вернуться. Надо, чтобы война закончилась, как можно быстрее. Надо увидеть мальчика…, – красная лампочка замигала, она услышала из кокпита прерывистый сигнал. Полковник кивнул второму пилоту.

Стивен смотрел на изящный профиль. Кузина, решительным движением, натянула парашютный шлем. Вещевой мешок висел на стройной спине. Она выставила вперед смуглый подбородок. Стивен вздохнул:

– Она хорошая женщина. Пусть будет счастлива, пожалуйста. Пусть встретит человека, который ее полюбит…, – вздернув бровь, кузина постучала по стеклу хронометра. Они удачно миновали западное побережье Франции, и сейчас были в семидесяти милях на северо-восток, от Ренна. Стивен не хотел слишком долго болтаться над расчетной точкой. Он знал, что у французов есть крупная авиационная база в Шатодене:

– Здесь еще сто двадцать миль на восток…, – он прошел к двери, – но нельзя забывать об осторожности. В Шатодене Люфтваффе сидит…, – они спустились на высоту меньше мили. Стивен неловко обнял кузину, похлопав по спине:

– Будто она тоже военный…, – он видел, что кузина улыбается, – хотя, что это я? Она и есть военный, капитан…, – кузина прыгала в тренировочном комбинезоне, без нашивок. Честь в таких случаях не отдавали. Стивен был старше ее по званию, но все равно, приложил два пальца к виску. В открытую дверь ворвался холодный воздух. На востоке розовел ясный горизонт, внизу лежал темный лес. Самолет пронесся прямо над прогалиной, которую они отметили на карте.

– У нее самые точные прыжки, Джон говорил…, – кузина тоже отдала честь. Стивен наклонился к ее уху: «Удачи». Шагнув вниз, Лаура раскинула руки, удаляясь от самолета. Светлый купол парашюта раскрылся, полковник облегченно выдохнул. Пора было возвращаться домой.

Лондон

Большой, ухоженный, черный кот, ловко перепрыгнул через деревянный забор, оказавшись на заднем дворе домика, красного кирпича. Кот прошел по узкой дорожке, между грядками. Он заглянул в курятник. Птицы встрепенулись, и опять заснули. Кот, довольно брезгливо, потрогал лапой большое яйцо, лежавшее в сухой траве.

Из открытой двери дома раздавались звуки радио, детские голоса. В сарайчике, по соседству с курятником, жужжал токарный станок. Вкусно пахло свежим, распиленным деревом. Светловолосый мальчик, в холщовом фартуке, подперев языком щеку, вытачивал кольцо. Он обернулся, раскосые, голубые глаза улыбались. Мальчик говорил медленно, но уверенно:

– Томас…, – он присел, погладив кота, – гулял всю ночь, и вернулся. Ты умылся? Адель и Сабина умываются. Мы сейчас к метро пойдем…, – желтые глаза, оскорблено, взглянули на мальчика. Кот умылся, подходя к забору. Домой полагалось являться чистым. Проведя лапой по мордочке, Томас фыркнул. Пауль показал ему кольцо:

– Для Аарона. Для пирамидки…, – Томас, в общем, смирился с новым жителем дома. Аарон, поднявшись на ноги, принялся ковылять за котом, но Томас был быстрее ребенка. Мальчик, наигравшись, засыпал на старом ковре, в детской. Томас ложился рядом, и мурлыкал.

Кот не помнил времени, когда не жил в доме, у Хэмпстедских высот. За оградой был парк, с белками, ежами, птицами, и другими котами, соседями Томаса. Ночами он гулял, а утром возвращался к мясным обрезкам, мисочке со свежей водой, и потрепанному дивану, где хорошо спалось, под стрекот швейной машинки и лепет нового мальчика.

Клара выглянула во двор, вытирая руки полотенцем:

– Пауль, завтракать! Отец за столом, и сестры тоже…, – Аарон сидел в высоком стульчике. Девочки, в школьной форме, темно-синих, шерстяных сарафанах, и блузках желтого хлопка, по очереди кормили брата. Клара всегда ела позже. Ей надо было приготовить завтрак, на пятерых, и сделать бутерброды. Людвиг и Пауль обедали в рабочей столовой, на верфях, девочек кормили в школе, со скидкой, но Клара знала, что кто-нибудь, непременно, проголодается:

– Они растут…, – женщина аккуратно, намазывала тонкий слой масла, на хлеб, – Паулю тринадцать, девчонкам семь. Людвиг мужчина, ему надо хорошо есть…, – мать писала, что в Израиле нет карточек. Госпожа Эпштейн намекала, что детям было бы лучше в кибуце:

– Здесь фрукты, овощи, солнце, рядом море. Ничего, что Людвиг не еврей. Таких пар в стране много. И тебе, и ему найдется работа…, – когда начались бомбежки, Клара подумала о переезде. Но Людвиг заведовал чертежной мастерской, на верфях, Пауль радовался новой работе, а девочки освоились в школе.